Читающая кружево - Страница 14

Я сержусь, потому что это так похоже на нее — бросить все и уйти. Моя мать может справиться с шерифом, салемской полицией и десятком назойливых папарацци, она заправляет собственным бизнесом и дает отличные интервью «Ньюсуик», но в семейных вопросах абсолютно беспомощна.

— Не знаю, зачем вообще спрашивают ее мнение, — говорю я жестко. — Ставлю десять против одного, что Мэй даже не придет, если мы все-таки устроим службу.

— Но ты ведь придешь, не так ли? — Бизер тоже раздражается, и ему тут же становится стыдно. — Прости. Пожалуйста, давай не будем ссориться.

— Прости, — искренне отвечаю я.

— Давайте проведем панихиду в унитарианской церкви, как мы и хотели, — предлагает доктор Уорд. — Кто не успел, тот опоздал…

Я воображаю себе магазинный прилавок и очередь с номерами. Лучше об этом умолчать.

Долгая пауза.

— Ты в порядке? — спрашивает меня доктор Уорд.

— Прошу прошения… — отзываюсь я, не зная, что еще сказать.

— Мы все скорбим. — Его глаза увлажняются. Священник протягивает руку, чтобы коснуться меня, но перед глазами у него все расплывается от слез, и он хватает пальцами воздух.

Позже я слышу, как Аня разговаривает с Бизером. Они думают, что одни в доме.

— У тебя странная семья. — Аня произносит это нежно — пытается пошутить.

Даже не видя лица брата, я знаю — он не улыбается.

Когда я была в депрессии — после самоубийства Линдли, — то согласилась пройти курс шоковой терапии. Это противоречило желанию Евы и, разумеется, Мэй (отчасти именно потому я и решилась), но врачи настойчиво рекомендовали терапию. Я провела в больнице полгода. Перепробовала все обычные антидепрессанты, хотя в те времена еще не появился флуоксетин, — препараты, которые давали мне врачи, были менее эффективны. И вдобавок я принимала нейролептики — против галлюцинаций. Я выпила столько стелазина, что не могла глотать. Почти не могла говорить. И лекарства не помогали. Галлюцинируя, я вновь и вновь видела Линдли на скалах — она стояла на ветру, точно фигура на носу старого корабля, готовясь прыгнуть. В ночных кошмарах мне снилось, как Кэла Бойнтона, отца Линдли, рвут собаки. К тому времени я начала понимать, что это и есть иллюзия, хотя, надо признать, действительно верила, что собаки растерзали Кэла, что он погиб. Врачи называли это «галлюцинаторным исполнением желания».

Что ж, Кэл не умер в отличие от Линдли. Как бы я ни старалась, но не могла изгнать эти образы из своего сознания. Врачи сказали, и я сама так думала, что может помочь шоковая терапия, поэтому я согласилась. Я была исполнена энтузиазма. В ответ на это Мэй прислала книгу Сильвии Плат «Под стеклянным колпаком». Заметьте, не принесла лично — мать ни разу не навестила меня в больнице, — а передала книгу с Евой и наказала читать мне вслух, если понадобится.

— Я все решила, — заявила я Еве.

Было не так уж ужасно, по крайней мере по моим ощущениям. И терапия помогла. Потребовалось несколько сеансов, но в конце концов образы начали отступать. Сон о Кэле стал обыкновенным кошмаром, от которого я могла пробудиться, прежде чем картинка успевала стать по-настоящему безобразно-непристойной. Хотя образ Линдли не пропал окончательно, он сузился до размеров маленькой черной коробочки, которая всегда находилась слева в поле зрения. Не то чтобы он исчез. Просто мне больше не нужно было непременно смотреть на него. Я могла взглянуть на что-нибудь другое, по своему желанию. Так я и делала.

Впервые, насколько помню, у меня появился план. Я решила переехать в Калифорнию. Меня приняли в Калифорнийский университет, и я сказала врачам, что поступлю в колледж, как и собиралась поначалу. Те пришли в восторг. Решили, что я исцелилась, что их новое современное лекарство помогло.

Перед тем как я прибегла к шоковой терапии, Ева, в последней попытке меня отговорить, сказала нечто странное. Мои видения ее отнюдь не тревожили. Для профессиональной Читающей видения — именно то, что надо.

— Иногда, — сказала она, — неправильны не образы, а их толкование. Порой невозможно понять картину, если нет перспективы.

Ева ратовала за беседы с психиатром, но не за шоковую терапию, — по крайней мере так мне казалось. Лишь много лет спустя она объяснила, что на самом деле имела в виду: ее посещали те же видения. Ева видела обе картинки в кружеве — и Линдли, и собак, — но воспринимала их как символы, а я — как нечто реальное.

— Это я виновата, — вздохнула Ева. — Я должна была предвидеть…

Все мы пытаемся притупить боль.

— Люди задним умом крепки, — закончила она с грустной улыбкой.

Шоковая терапия стерла большую часть моей кратковременной памяти. Причем без следа. Я помню весьма немногое из того, что произошло тем летом. Возможно, к лучшему — именно этого я и хотела. А еще, и это весьма необычно — один случай на тысячу, если верить статистике, — шоковая терапия уничтожила множество моих долговременных воспоминаний. Врачи уверяли, что память вернется, и по большей части так и случилось. В отличие от людей, которые теряют память с годами, я по прошествии времени вспоминаю все больше. Память возвращается фрагментами, а иногда целыми историями. Некоторые из них я записывала, пока находилась в клинике, а потом поступила в университет и мне надоело. Я проучилась всего один семестр. Сообщила Еве, что бросаю учебу из-за стелазина: мол, у меня все плывет перед глазами и я не могу читать-писать, так оно и было. Я устроилась на работу к одному продюсеру читать и отбирать сценарии — сначала ему, а потом в студии.