Читающая кружево - Страница 77

Пока Таунер лежала в больнице, Рафферти прочел все, что сумел найти, о близнецах. Оказалось, это настоящий феномен. Потерять своего близнеца в любом возрасте — все равно что утратить часть себя. Даже люди, которые не знают, что у них есть близнецы — например, если они потеряли брата или сестру еще в утробе матери или были разлучены при рождении, — всю жизнь страдают от одиночества и горя, как будто лишились половины собственной души и им не суждено обрести целостность.

С тех пор как Рафферти прочитал дневник Таунер, у него из головы не выходила картина самоубийства Линдли в изложении ее сестры. Таунер испытывала классический «комплекс выжившего». Самоубийство практически невозможно позабыть. В Фордхэме сосед Рафферти покончил с собой, и было еще тяжелее оттого, что о случившемся молчали: католическая церковь считает самоубийство не просто преступлением, а смертным грехом. И почему-то кажется, что это действительно грех. По крайней мере так почти всегда считает тот, кто остался в живых. Самоубийство вызывает неприятное ощущение, как будто ты совершил проступок, после которого невозможно полностью оправиться, — например, согрешил или подцепил стыдную болезнь.

Именно Рафферти обнаружил своего фордхэмского соседа мертвым. И с тех пор не мог найти в себе силы позабыть эту ужасную картину. В отличие от Таунер он никогда не пытался покончить с собой — по крайней мере напрямую, — но возможность всегда существовала. Например, вирус. Как только в броне появляется брешь, он проникает внутрь и ждет, когда организм ослабнет. Никогда не знаешь, в какой момент падет защита и болезнь нанесет удар.

Рафферти навещал Таунер в салемской больнице почти каждый день, заезжая туда по пути домой. Они почти не разговаривали — просто сидели на крыльце и смотрели на гавань. Когда Таунер выписали, детектив решил, что логичнее всего пересадить ее на свое крыльцо, откуда вид лучше. Да и вдобавок проще за ней присматривать.

Она не могла вернуться в Калифорнию и не хотела жить в доме Евы, и Рафферти вполне ее понимал, поэтому предложил поселиться у него, в комнате дочери.

— Всего на несколько недель, пока вы не окрепнете, — добавил детектив, когда Таунер заколебалась.

Ей понравилась комната Леа. Таунер было уютно в окружении вещей, которые не имели отношения к ее жизни: плакат с изображением Тупака Шакура над комодом, мягкие игрушки, самодельный гамак…

— Сколько лет твоей дочери? — Это было единственное, о чем спросила Таунер.

— Почти пятнадцать.

Леа справила бы день рождения здесь, но отец перенес дату ее приезда.

— Может быть, приедешь недельки на две попозже? — спросил Рафферти у дочери по телефону. — Мы пойдем на лодке в Мэн…

— На большой лодке или на маленькой?

— На большой.

— Ладно, — сказала она. — Как скажешь.

Бывшая жена Рафферти страшно злилась, что он перенес дату, не договорившись с ней.

— Нельзя вечно менять планы, — заметила она.

— Я сделал это всего один раз. И Леа, кажется, не против.

— Ты ничего не знаешь о детях.

Рафферти подумал, что она, возможно, права.

— У меня работа. — В общем, это было не оправдание, но больше он ничего не мог сказать.

— Что там опять стряслось?

— Убийство.

В трубке воцарилось долгое молчание, когда он произнес это слово.

— А я думала, ты переехал в Салем, чтобы наконец избавиться от дел об убийствах, — наконец произнесла она.

— Я переехал сюда, чтобы много от чего избавиться.

Прямое попадание. Впрочем, он не хотел ее обижать. Это получилось по привычке.

— Нельзя вечно все менять, — повторила она. — А если у меня свои планы?

— Значит, дело все-таки в тебе, а не в Леа?

Щелчок. Он привык к тому, что она бросает трубку. Так заканчивалось большинство разговоров. Обычно по его вине.

Целый час Рафферти было стыдно. Леа наверняка переживала из-за того, что у него поменялись планы. Но детектив понимал, что приезд в Салем для дочери не развлечение, а повинность. Так говорила она сама. Наполовину радость, наполовину обязанность. Девочка хорошо умела подбирать слова. Рафферти слегка обиделся, когда она так выразилась, пусть даже Леа и была абсолютно права. Общаясь, они испытывали неловкость. Леа было столь же непросто жить здесь, как и ему — принимать гостью. Не то чтобы он не любил дочь. Рафферти обожал Леа. Но чувство вины из-за того, что он ее оставил, было слишком сильным. Когда он уезжал из Нью-Йорка, она попросилась с ним. Ей не нравился мужчина, которого предпочла ее мать, и Леа сказала:

— Я хочу остаться с тобой.

— Твоя мать никогда тебе не позволит, — ответил Рафферти.

Больше она никогда не просила отца. Рафферти знал, что просить не в характере Леа, как и дознаваться о причинах перемен. Девочка не задавала вопросов. И слава Богу. Меньше всего Рафферти хотел, чтобы дочь знала, почему он перенес дату визита. Ей незачем знать, что он влюбился в Таунер Уитни.

Как правило, Рафферти сам готовил ужин на двоих. Чаще всего пасту, потому что Таунер охотно ее ела. Мороженое ей тоже нравилось. Иногда в Уиллоуз заезжал фургон с мороженым, и Рафферти шел за ним на пляж. Если работал допоздна, то по пути домой покупал мороженое в «Молочной ведьме». Особенно Таунер любила рожки, посыпанные шоколадной стружкой.

— На что ты смотришь? — спрашивал Рафферти.

Большую часть времени она глядела куда-то вдаль. Он не раз задавал этот вопрос, но, как правило, не получал ответа.

— На огни, — ответила Таунер. Она смотрела на окно Мэй. — Обычно у нее горит только одна лампа.