Читающая кружево - Страница 55

К оглавлению

Я смотрю на нее.

— Салем — маленький город, — поясняет Энн. — Новости расходятся быстро.

— Люди врут. Джек был здесь, но я с ним не спала.

— Это не мое дело. — Она продолжает обрывать цветочные головки.

Я закрываю глаза, но мир кружится и кренится. Меня тошнит второй раз, прямо в корзину.

Энн укладывает меня на кушетку Евы. Я вся горю.

— Возможно, это из-за солнца, — говорит она. — Или после операции.

Я рассказываю Энн про операцию. Во-первых, это может быть важно, а во-вторых, надо объяснить, почему я не могла переспать с Джеком. Ну или с кем угодно, если на то пошло. Пусть Энн знает.

— Я загляну после работы, — обещает она. — У меня есть кое-какие травы, они живо поставят тебя на ноги.

Я киваю. Больше всего мне хочется спать.

Меня охватывают горячечные сны. Я вижу скалу. Ту самую, откуда спрыгнула Линдли и куда я упорно карабкалась потом, когда Мэй пыталась удержать меня на этом свете.

Я с трудом пережила гибель Линдли. Сама чуть не умерла. Даже Ева думала, что мне нужно лечь и больницу. Но Мэй сказала: «Нет, это наше дело». В тот день, когда впервые застала меня на скалах, мать подумала, что все уладит сама. Разумеется, она ошиблась. Как всегда.

Реакция была типичной для нее. Она вызвала слесаря и приказала поставить замки, чтобы исключить для меня все пути к бегству. Потом велела заколотить дом Бойнтонов. На входной двери установили огромный засов. Слесарь без особых проблем установил двойной замок на двери тетушки Эммы (их дом обезлюдел и стоял закрытым), но отказался ставить такой же у нас. Двойные замки запрещены в штате Массачусетс, потому что они не позволяют жильцам быстро выскочить в случае острой необходимости. Он напомнил об этом Мэй, и та отказалась платить, пока он не сделает все, что нужно. Слесарь уже поставил замки на все окна первого этажа, а потому в конце концов сдался.

Замки предназначались не для того, чтобы помешать кому-то войти, а для того, чтобы удержать меня в доме. За мной следили, чтобы предотвратить самоубийство. Уже в те годы люди знали, что суицид — это не миф, и Мэй не собиралась полагаться на судьбу.

Но в том, что касается замков, мать безнадежно мне проигрывала. Я даже не стала возиться со щеколдой на входной двери. Запоры на окнах открывала за полминуты при помощи скрепки, найденной в ящике стола.

Сияла полная луна, и ее зов был силен. Насчет самоубийства они ошиблись. Я не искала покоя — во всяком случае, вечного. Я искала перспективы. Возможности смотреть на вещи глазами Линдли. Люди винили во всем жестокое обращение. Говорили о том, что Кэл с ней сделал. Все твердили, что мы должны были предвидеть приближение беды. Но я знала: дело не только в этом. Виновата была не только Линдли, но и я. Кэл, возможно, жестоко с ней обращался, но я лишила сестру единственной надежды на спасение.

Поэтому я снова туда полезла. Чтобы увидеть все так, как видела она. Я должна была это сделать.

Подъем был долгий. Куда труднее, чем казалось. Несколько собак вышли из логовищ, чтобы посмотреть на меня. Кружились и кричали птицы. На полпути к вершине я порезала ступню о ракушку, которую, должно быть, обронили чайки. Она попала между пальцами ноги и рассекла кожу. Рана кровоточила несильно, зато непрерывно, и я не могла остановить кровь, а потому перестала даже пытаться. Вместо этого лезла выше и выше, оставляя за собой след из алых капель, на тот случай если не найду дорогу домой.

На то, чтобы добраться до вершины, ушла целая вечность — отчасти из-за теней, отбрасываемых луной, отчасти из-за раненой ноги.

Я долго стояла на обрыве, в том месте, где скалы выдавались вперед. Там, откуда прыгнула Линдли. Я посмотрела на черный океан внизу, а потом поняла, что моя одежда изменилась. На мне больше не было джинсов и футболки, в которых я ушла из дома. Я стояла в белой ночнушке, точь-в-точь как Линдли в день гибели.

Во сне перспектива снова меняется, и я уже не на утесе, а в гостиной Евы, рождественским утром. На мне белая кружевная сорочка, которую подарила Ева — одну мне, другую Линдли. Я по-прежнему вижу перед собой воду, но она перестала быть реальной: это картина, которую сестра нарисовала для меня на Рождество. Она называется «Путь к луне».

Сняв с подарка оберточную бумагу, я стою над картиной и разглядываю воду и фигуру сестры — волосы растрепаны, одна рука вытянута в сторону светлой дорожки, которая, сужаясь, бесконечно уходит вперед, к полной луне, висящей над горизонтом. Это самая прекрасная из картин Линдли. Слышу голоса вокруг — Ева и Бизер обсуждают рисунок и говорят, какой он красивый. Интересно, каким чудом им удалось сделать мне сюрприз. Я знаменита тем, что неизменно обнаруживаю подарки до Рождества. Как они сумели спрятать от меня такой большой сверток?

В комнате воцаряется тишина. Картинка во сне опять меняется. Люди исчезли. Даже рука Линдли пропадает. Я пригибаюсь к картине, изучая отдельные мазки, удивительные оттенки, которые можно разглядеть, только если наклониться к воде. Если подойти поближе, становится понятно, что у каждого цвета — свое отражение. Я наклоняюсь слишком низко — как Линдли за секунду до падения, — теряю равновесие, точь-в-точь как она, и понимаю, что от воды меня отделяет огромное расстояние. Я вовсе не там, где кажется, не на утесе, откуда прыгнула сестра, и не в гостиной Евы, а на мосту «Золотые Ворота». Во сне я вижу собственную смерть, классическое самоубийство. Туман ползет вверх и окутывает мост, пытаясь схватить меня и втянуть. Но я уже лечу вниз и понимаю, что не выживу. Падаю в нарисованную воду, но она тверда как камень, и этот полет смертелен, даже если бы краски не успели высохнуть: падение в воду с такой высоты равносильно удару о бетон. Столкновения пережить не удастся, разве что я нырну строго вертикально. Но, как только эта мысль приходит мне в голову, застывшие краски внизу снова превращаются в жидкость, перспектива опять меняется, и я, миновав разноцветные слои, ныряю в прохладную воду.